УБИЙЦА

   Мансур с обеда весь день лазил по оврагу, дожидаясь вечера. Вечером дядя Саша должен уйти. По выходным он приходит к ним в гости, приносит бутылку, и тогда иди куда хочешь, лишь на глаза не попадайся.
   По одному ему известной тропинке он вылез на противоположную сторону оврага почти напротив своего дома и остановился передохнуть.
   И когда только к ним перестанет ходить дядя Саша? И чего ему надо? И чего ходит? Переезжал бы тогда насовсем да жил... Мансуру он не нужен, но меньше дразнились бы на улице.
   Всюду, куда ни глянь, одни заборы да заборы, за ними дома, сады, огороды. Он отыскал взглядом три яблони возле дома. За все лето он ни разу не сорвал ни одного яблока, только однажды поднял падалицу, и то попало от матери.
   "Я тебе сколько раз говорила, не имеешь никакого права их трогать, — накинулась она на него, — хочешь, чтобы из-за тебя нас выселили, ты этого хочешь?!"
   Нет, конечно, совсем он не хочет переезжать еще куда-то. И так все время с квартиры на квартиру, из одной школы — в другую.
   На дне оврага быстро стемнело, а над головой и дальше, над городом, багрово светились облака, хотя солнце давно уже зашло.
   Мансур сел на землю и уткнулся подбородком в колени.
   У всех есть отцы, у него тоже есть, но где — мать не говорит, может, не знает, да и не спрашивал он.
   Ни одного письма не написал — тоже мне, отец называется. Теперь сиди вот, жди, когда дядя Саша уйдет.
   Мансур вытащил из кармана пачку папирос, коробку спичек. Он еще не курит, а дядя Саша сунул ему и подмигнул: мол, никому не скажет. Зря он сразу же тогда не отказался, вроде, неудобно было, а теперь каждый раз приходится торопливо прятать в карман.
   Мансур зажег одну спичку и бросил, зажег другую... Папиросы лежали рядом. Жалко выбрасывать, один раз он отдал их старшим, а те стали смеяться, мол, попроси у него бутылку, может, даст, обязан...
   Мансур поежился, со дна оврага потянуло сыростью. Прижал пачку ногой. Папиросы не горят, только обугливаются, поэтому он их втаптывал, а сегодня и топтать надоело, все надоело...
   Во всех окнах зажгли свет, и только в его доме проемы окон чернели. Значит, надо еще ждать, пока не зажгут. Мансур подобрал камень по руке и, сильно размахнувшись, запустил в сторону окон. Камень отсюда не долетит, не докинешь, это он так, согреться. Вот если бы рогатку...
   В наступившей темноте спички вспыхивали и. гасли. Мансур поджег весь коробок и кинул в овраг. Коробка, как ракета, описав дугу, с шипеньем свалилась в мусорную кучу.
   Возвращаться домой придется по мосту, в овраге и днем тропинку не сразу найдешь, а сейчас — тем более.
   Пора идти, решил он. Пока до моста дойдет, пока по улице, может, к тому времени как раз будет.
   Мансур пошел мимо свалки, здесь даже не свалка, а так, мусор разный сваливают, чтобы овраг, наверное, завалить.
   Даже если со всего города носить сюда мусор, и тогда не скоро еще завалят. Мансур вывернул карманы, проверил, не осталось ли крошек. Мать один раз его поймала, такую взбучку он получил: где взял, почему куришь...
   Из мусорной кучи еле пробивался голубоватый на черном фоне дымок. Надо потушить, хотя все равно мусор этот сжигают.
   В первом классе у него случай был — с уборной шуму наделал. Он и не думал поджигать, у него просто шашка была дымовая, от насекомых. Так там и было нарисовано, что от мух и тараканов. А сколько их возле уборной, вот он и решил выморить всех. Кинул шашку, а сам рядом встал. Дым все никак не шел, а потом Мансур убежал, решил, что шашка потухла. И тут вдруг закричали во дворе — они тогда на Вахитова жили — все сбежались, бегают, стали доски вырывать, в дыму весь двор. Мансур и сам забыл, что этот дым без огня, и вместе со всеми таскал воду. Разобрали уборную, а ничего не горит, и тут только он вспомнил, что это шашка его дымила, он так и сказал, когда огня не нашли.
   Мансур потрогал уши. Нет уж, лучше пожары вовремя тушить. Он спустился к мусорной куче, затоптал. Дымок продолжал виться почти незаметно; пришлось побрызгать, и когда он заправлял штаны, услышал где-то рядом писк.
   Нагнулся посмотреть и под ржавым листом жести нашел щенка. Мансур посадил его на колени, и кутенок замолк. Но вскоре, почувствовав тепло, он собрал остатки сил и запищал, стараясь поглубже залезть между телом и локтем, словно ожидал найти там полные соски горячего молока.
   Мансур растерянно поднял локоть, и щенок чуть не упал с колен, а когда Мансур неловко подхватил его, писк перешел в хрип. Мансур принялся осторожно гладить кутенка, успокаивая его, приподнял одну лапку, — и хрип повторился еще сильней.
   Нога, что ли у него болит, подумал Мансур и вспомнил о спичках. Сейчас бы посветить. Но и без спичек, на ощупь он понял, что лапка переломлена и болит. Мансур прижал щенка к щеке. Кутенок мелко дрожал и только слегка попискивал. Сейчас бы кусочек хлеба с молоком, но где его взять? Мансур наклонился к земле. Щенок, беспомощно растопырив лапки, опять подал голос, еле слышимый даже в тишине оврага. Мансур снял кепку и, накрыв щенка, стал думать, что делать дальше. Кто-то выкинул, пожалел, наверное, сразу утопить, и выкинул... От жалости у Мансура перехватило горло и он не смог вздохнуть. Щенок запищал, тычась в ботинок, просясь обратно в тепло.
   Мансур сел перед ним, обхватив колени. Теперь он думал лишь об одном, пугаясь собственных мыслей и понимая, что ничего другого не остается. Ведь мучиться страшно, особенно ночью, а долго мучиться, всю жизнь — еще хуже.
   Надо идти, подумал он, и стал отходить. Кутенок, успокоившийся было, вновь запищал.
   — Ну не могу же я тебя взять, — проговорил Мансур. — Некуда мне тебя взять. — повторил он тихо. И кутенок, словно поняв его, замолк, но, когда Мансур сделал несколько шагов, он снова запищал, кажется, еще громче.
   У Мансура заболело горло. Сколько домов за оврагом, и никому никто не нужен!
   Мансур решительно остановился. Оставить здесь — умрет от голода.
   — И зачем только ты родился! — воскликнул он и осекся, вспомнив, что мать каждый раз кричит так на него.
   Он подошел к оставленной кепке. Все сжалось у него внутри. Он опустился на колени и, еще ниже нагнувшись, подул теплым воздухом.
   — Ах ты, бедная моя головушка, — прошептал он, — не будет из тебя толка, — и опять вспомнил, что говорит слова матери.
   Он поднялся, теперь уже окончательно что-то решив про себя, но не называя этого словами. Пошарил рукой среди разного хлама и нашел кусок железа. Веял его в руки, вытер о рубашку, встал на колени, взял в другую руку щенка и, отвернувшись, обморочно ударил его по затылку.
   Закутал щенка в куртку, не думая о том, что скажет дома о пропаже, сверху положил лист железа, какие-то щепки и, поднявшись с колен, не разбирая дороги, пошел к мосту, схватившись за горло, стараясь глубже вздохнуть, а воздуха все не хватало.
   Мансур не заметил, как прошел мост, и только возле калитки почувствовал, что текут слезы. Он вытер глаза.
   Так и шел, оказывается, плача, и даже не заметил слез. Провел языком по верхней губе. Слезы показались ему солеными.
   Мансур не понял.
   Его же никто не тронул, это только от боли бывают солеными слезы. Он остановился. Его никто не тронул, а слезы все равно соленые.
   И впервые за всю свою долгую жизнь — а Мансур живет очень давно — он заплакал не от боли, не от обиды, а жалея другого, жалея себя, что стал убийцей. "Но ведь я, чтоб он не мучился", — вытирал лицо Мансур.
   Жалко кутенка, лежит он там один. Холодно ему, думал он, забыв, что самое лучшее для таких кутят — быстро умереть,