|
|
|
ВАЯТЕЛЬ
Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что прославлены! И вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законного выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!
Иван Бунин
Маянин поднялся, отряхнул колени. Теперь, кажется, всё! Воткнул рядом лопату. Да, теперь все. Можно закурить. Достал из кармана брюк пачку "Беломорканала".
По склону холма петляла тропинка, опускаясь к деревянному мосту через небольшую речушку, которая давала о себе знать два раза в год: по весне, когда разбухала от грязно искрящегося снега, да по осени, особенно в те недели, когда один день, не просохнув, пробуждался в другом, еще более сыром, чем предыдущий.
За холмом прятался желтый осенний лес, словно присыпанный местами речным песком с примесью сырой глины.
Все это было сто раз видано-перевидано, а Маянин смотрел на эту природу в первый и последний раз.
Потом ничего, наверное, не будет. Не будет Маянина, леса не будет, речки. Холм, может, еще останется (на него Маянин очень рассчитывал), а речка — высохнет, лес — вырубят, и никто никогда не узнает, что стоял рядом здесь Маянин и прощался со всем белым светом... Тяжело прощаться, ой как тяжело, но ничего не поделаешь, не ты первый, не ты последний, и пора к этому привыкать.
Но здесь, у него под ногами, на глубине человеческого роста, лежит письмо, даже не письмо, а записка всего с двумя словами; и замурована от недобрых глаз и разрушительного времени в надежное место — в скульптуру головы, даже не головы, а половины головы, без затылка. Надо бы, конечно, целую голову соорудить, но нет подходящей техники, да и материал можно бы другой, но, как говорится, на нет и суда нет.
Потом, через тысячу лет, начнут копать, а копать обязательно станут, заинтересуются же: кто был до них, каким был, и найдут его лицо. Вернее, не лицо, а половину его морды без затылка. Морда — это сейчас, а потом она лицом будет.
Маянин потрогал щеки, шелушатся, зараза, после глины. Ну и пусть шелушатся, главное, чтобы раньше тысячи лет не нашли, чтоб раньше времени не откопали, а то засмеют.
Сядут, значит, потомки вокруг ямы и задумаются: кто же, мол, такой, как сюда попал, и начнут его голову во все стороны вертеть, всякому же будет интересно подробнее рассмотреть, и тут заметят, что скульптура с секретом, что замуровано в ней, ага...
Вот радости у людей будет, глядишь, еще премию отхватят, а Маянину ничего не надо, может, в то время и денег совсем не будет, обещали же, но это дело ихнее.
Положат его лицо на бархатную подушечку, да под стеклом, чтоб не цапали зря руками. Посмотрят и скажут, да, жил такой человек, и задумаются, как самим дальше жить. Хотя много думать, наверное, не будут, хорошая у них жизнь будет, но о чем-то же они будут думать. Вот пусть о Маянине и подумают, а заодно о многом другом, им это на пользу пойдет.
Ведь подумал же Маянин о них за бесплатно, без премиальных, пусть же и они о нем вспомнят.
Пить в то время наверняка не будут, но все равно как-нибудь помянут, а пока сам себя на всякий случай помянет.
Маянин плеснул из чекушки на донышко стаканчика, заранее все было приготовлено, нет, не ради того, чтоб выпить, а помянуть — в этом большая разница, и никто ему не запретит.
Эх! Хорошо на свете жить. Очень хорошо, теперь и помирать не страшно, а Маянин и не собирается, крышу, во-первых, надо переложить, крыльцо покосилось, дочь принесла двойку по математике, вот и ее еще надо будет замуж выдавать лет через пять. Да мало ли дел, на сто лет хватит. Старуха Евдокимова просила по-соседски сарай починить, дров на зиму привезти. Где уж тут помирать.
Если только посмотреть с высоты, а когда-нибудь так и сделают, то заметят одну странность, что все головы, если только все найдут, расположены на одной линии. И подумают, что есть в этом какой-то смысл. Смысла не было, просто Маянин решил: если зарыть на одной линии от огорода через холм до леса, будет интересней самому, и тем, кто откопает, а-то, что откопают, это он знал точно. Непременно должны откопать, будут же делать раскопки.
Где только сейчас не копают. И возле бетономешалки надумали копать, поэтому временно Маянин не работал, помогал археологам.
Второй месяц пошел, как помогает он им, но ничего интересного не нашли, одни черепки попадаются, так они и этому рады. А если бы, например, скульптуру найти, им тут же бы дали премию, но все скульптуры уже откопаны, показывали ему книгу. Уйма их там, у кого рука, у кого нога отбита, а некоторые без головы. А много ли по руке узнаешь? Если бы линии на ладони сохранились, можно было бы сходить к бабке Евдокимовой, она враз все расскажет, какой ты, что тебя ждет. А про ногу и говорить нечего. Главное у человека голова. Лицо.
А ведь сколько веков проходит. И те жили, и другие жили, а никого не осталось. Любит он спрашивать, поэтому много знает.
Эх, лучше бы не знать, Вот уехали археологи, а Маянин один остался, опять на бетономешалке работает, как работал, оператором. Марку бетона может на глаз сказать, даже на вкус.
С тех пор, как уехали археологи, не стало на душе покоя. То, что все умирают, Маянину не страшно, он и сам когда-нибудь умрет. А страшно, что после него останутся пыль да черепки, а много ли по ним узнаешь. Даже фамилии не останется. Дочь у Маянина в шестом классе. А выйдет замуж и поминай как звали, про жену и говорить нечего, хорошо хоть дочь родила, могла вообще никого не родить.
Но должны же люди знать, что жил на свете такой Маянин, думал о тех, кто будет потом.
Долго он думал над этим и решил, что надо оставить после себя скульптуру. Никто, конечно, Маянина ваять не собирался. Вот и решил он сам слепить свое лицо. Видел он такие лица в той книге. Все понятно, только подписи нет, а так — навечно и красиво.
Сначала он подумал окунуть лицо в раствор марки 500, но ждать, пока застынет — не выдержишь, надо дышать, а потом раствор ведь прилипает. Нет, нужна форма.
Взял Маянин сырой глины, налепил на лицо, в ноздри две макаронины вставил и лег на солнцепеке, не пошел на обед. За час хорошо подсохло. Снял, поставил в тенечке, чтоб не растрескалось, а после работы залил.
Ничего получилось: пока раствор не схватился, Маянин успел нос себе подправить, в левую сторону он у него посматривает, это его в молодости сын бабки Евдокимовой подправил, а он ему два зуба вышиб, и все равно внакладе остался. Зубы вставить можно, а нос как же? Поэтому он и подправил сейчас. Им же все равно, какой нос, он же для них старается, пусть не думают, что жили в это время все с перебитыми носами.
Так и пошло у него дело. За неделю вылепил пять штук, потом получка была, посмотрел на себя в зеркало в понедельник и решил, что необязательно с похмелья отливать, можно и обождать.
В эти дни он даже не матерился, старался после работы — сразу домой. Может, поволнуешься с кем — и пиши пропало.
Когда лица были готовы, надраил их шкуркой, два дня драил, даже понравилось потом, глянешь, а ты там как живой, только глаза закрыты, но иначе нельзя. Если глина в глаз попадет, все, беги в медпункт.
Маянин достал краски, белой и черной. Всю голову сначала проолифил, потом покрасил лицо в белый цвет, а волосы в черный. Надо бы в серый, конечно, но этот гад из малярки не дает. Ну и черт с ним. Придет еще просить цемент на погреб.
А потом и красной краски нашел, у жены взял помаду. Уж больно лицо получилось как у покойника, да глаза притом закрыты. Чуток мазнул по губам помадой, а сверху олифой, чтоб не стиралась.
Правда, у жены на тряпки два сарафана спер, да они ей все равно не нужны, они еще до свадьбы были сшиты, а дочь сарафаны видеть не может, спросил он у нее.
Первую он в огороде хорошо закопал.
Сказал, что уборную надо перенести. Ямина в два с лишним метра.
Кусок толя у него был, толем и обернул. Вечером закапывал, чтоб соседи не видели. Жалко было. Посидел, погоревал в яме, а потом еще на полметра выкопал, будто с собой прощался. Но хорошо укрыл. А то, что потом сюда уборную перетащат, так на это наплевать, значит, долго сюда никто не сунется. А через сто лет никто не подумает даже, не говоря уж о том, что если пройдет лет 300 или 700. А если тысяча лет...
Лицо-то ведь не совсем он вылепил, затылка нет. А кому нужен затылок. По затылку ничего не узнаешь, и вот на месте затылка он вставил записку. Да еще какую. Взял консервную банку, разрезал, распрямил и аккуратно выбил гвоздем имя и фамилию. Так будет лучше. Обмазал еще солидолом, но и так не сгниет.
Потом откопают и сразу прочитают: Маянин Семен. Надо бы еще написать, сколько лет, но напиши — 36, подумают, что в 36 и умер. Нет, он просто Маянин Семен.
|
|
|