ОСЕЧКА С ДВУМЯ ЗАВИТУШКАМИ



      Снял повязку тот же конвоир, что завязывал и подсаживал в машину возле канцелярии. В канцелярии мне сказали: приговор читать вам не будем, вы, наверное, его и так знаете. Как не знать, за шесть месяцев наизусть выучил. "Как хотите, — усмехнулся я, — мне все равно". Похлопали меня по плечу и выпроводили во двор, где и ждал этот конвоир. Про него разные слухи ходили, темная, говорят, личность, но замены не попросишь. За шесть месяцев человек может ко всякому привыкнуть, даже к смерти, будь она неладна.
      — Ну, давай, друг, здесь недалеко, — говорит он. Голос вроде ласковый.
      — Пошли, — согласился я. А чего не пойти, раз приглашают. Закинул руки за спину — и вперед.
      — Да зачем это! — замахал он рукой. — Чувствуй себя свободней, мы ж не в тюрьме.
      — Спасибо, — говорю я, — и на том спасибо.
      Вроде не зверь. Поживем — увидим. Вернее, еще немного поживем. Сколько это — немного? 30 лет — тоже, по сути, немного. Вон кузнечики, наверное, меньше моего живут — и ничего, стрекочут. Не задавить бы кого... Небо какое-то странное, как будто мелом нарисованное, или это с непривычки мне кажется. Из тюремного двора оно совершенно другое, высокое, и все куда-то плывет, а здесь — замерло, слиплось с горизонтом.
      Идем мы с ним так, и у каждого, наверное, свои мысли. Только вот ботинки жмут, говорил же я, так и не заменили, да еще вдобавок носки с меня сняли, не понимаю, зачем. Шнурки — это, может, и верно, а носки здесь при чем? Да черт с ними, чего я привязался к ним!
      — Далеко еще осталось? — спросил я.
      — Да нет, рядом. Скоро дойдем.
      Вроде как успокаивает, а по мне хоть весь день иди. Хорошо, что машина здесь не может проехать, перекопали, вся степь в пупырышках, недолго и рессоры переломать.
     
      — Вот смотрю я и думаю: наверное, бабы тебя любили?
      — Любили, — вздохнул я, — многие любили.
      Сунул он мне саперную лопату и говорит: копай. Как ею копать? Нельзя было нормальную взять? Не на себе же тащили — здесь валялась, странно даже, что не поржавела, а может, специально здесь оставляют, чтоб не таскать взад-вперед.
      — Ты углы сразу подравнивай, легче будет потом, да поаккуратней.
      Оно, конечно, так, да мне-то какая разница?
      — Сразу видно, что безалаберным был всю жизнь, если не хулиганом. Наверное, из школы не раз выгоняли.
      — Выгоняли, — согласился я.
      Ишь, развалился, лежит. А что ему не полежать? Полежит и встанет, а тут ляжешь — и до конца света.
      Снял я первый слой, воткнул лопату и смотрю на него. Карабин в стороне, пилотка съехала, карманы оттопырены. Небось завтрак с собой прихватил...
      — А от меня жена ушла, — вдруг говорит он ни с того ни с сего. — Год как ушла.
      Тоже, нашел о чем говорить.
      — К лейтенанту из канцелярии. Говорит, не могу я больше с тобой. Дура она и есть дура. И чего ей не хватало? — спросил он у меня.
      Я промолчал.
      — Зарплату всегда домой приносил, премиальные тоже...
      — У тебя что, сдельщина? — поинтересовался я. — С головы платят?
      — Да ты что? — возмутился он. — Оклад. Оклад, конечно.
      Под слоем дерна лежал душистый чернозем, копать стало легче, и червей — откуда столько? Помню, как-то раз забрел я в магазин. леску надо было купить. А там очередь. Пробился я к прилавку, а на прилавке гора червей — огромная и шевелится. Я вначале-то не разобрался, в чем дело, выскочил, а они у меня перед глазами. Лезут друг через друга, блестят, чего-то ищут, а продавщица стоит в резиновых перчатках и обратно их загоняет.
      Выкидываю я землю и червей этих — пополам, а они, как змеи, еще вертятся, страх божий. А он лежит и ухмыляется:
      — Жаль, банки с собой нет, каждый раз забываю. Набрать бы на воскресенье да на рыбалку сходить. Ты сам-то любил рыбачить?
      — Любил, — отвечаю.
      — И я люблю. — Конвоир причмокнул даже. — Жена только все время ругалась, что, мол, кроме рыбалки, ничего не знаю и знать не хочу. Разве бабе объяснишь? Ты сам-то женат?
      — Был. — отвечаю.
      — Развелись, значит. Тоже хорошо.
      — Нет, — отвечаю, — не разводились.
      — А почему тогда "был"? Ах, да — рассмеялся они хлопнул себя по лбу, — я и забыл. Да ты не расстраивайся, это же быстро. Умею теперь. А знаешь, как на практике было, ужас, скажу я тебе. Я чуть ли не всю обойму, а он все еще дергается. Смеются вокруг, ну и пришлось мне прикладом, жалко ведь, мучается человек: он-то ни при чем, если ты растяпа. А вот другой мне попался, ну и тип, скажу я тебе, ну и тип..; Я, конечно, тебя не подгоняю, но копать надо, — предупредил он, — ты слушай и делай потихонечку свое дело, понял?
      — Понял, — отвечаю я. Как тут не понять, хитрого ничего нет.
      — То-то же. На чем это я остановился?
      — Тип, — говорю, — тебе попался.
      — Да. Вот этот тип, значит, деньги мне стал предлагать — давай, дескать, убежим вместе, жизнь новую начнем. А когда мне новую? От добра добра не ищут, от добра ищут красоты.... Это поэт мне говорил — худющий такой, руки в бинтах, я ему чуть не всю могилу сам выкопал. А он меня стихами, а он меня стихами! Хоть и не заплатили мне за это — в договор копание не включено, не подумал я сразу. Но предупредил потом, чтобы так последний раз было, чтобы больше не калечили... Так вот, сначала тот тип деньгами меня сманивал, а потом хвать за карабин! И в меня. Я стою, а из меня течет. Как на колени упал — не помню. Он за курок, а я и слова вымолвить не могу. А он — щелк. Я глаза закрыл, он опять — щелк. Кричу ему: "Осечка!" А он, глупый, дергает затвор. У нас личное оружие, как я его в тот раз взял — ума не приложу. Так я прямо из кармана его. На бок упал, и из кармана. Вот так. Ты не смотри, что карабин в стороне, не кидайся. Я уж по дружбе тебе говорю, наверное понравился ты мне.
      Он расстегнул нагрудный карман, вытащил портсигар.
      — Подарок? — спросил я.
      — Да. Хороший был человек, жалко даже. Выкопал и лег, а сам плачет. Плачет и плачет, такая прямо жалость меня взяла. Целюсь в него, и слезы текут. И за что, думаю, я его, и за что... Интересно, почему так, — задумался он, —почти все ведь хорошие. И водишь, и водишь, а вас все равно не убывает. Значит, много хороших людей живет на земле, — заключил он и наморщил лоб.
      Мне почему-то стало жаль его. Вот и лысинка пробивается, и обмундирование не глажено, и не побрит, и жена вот ушла. Только зануда, ой, зануда какой...
      — Дай тогда и мне закурить, — попросил я.
      — Возьми, пожалуйста. Жена вначале не знала, кем я работаю, но рассказали ей, мало ли завистников на свете... А что делать? Работа она и есть работа. Вот ты кем раньше работал?
      — Художником.
      — Рисовал, значит? Не знал я, не знал, — заулыбался он, — карандашик хоть захватил бы. В детстве я красивый был. Бывало, вынесет меня мать во двор, так вся улица сбегалась. Это теперь от моих кудрей — видишь что осталось. Эх, жизнь... Нет, ты сам посуди: форму дают, проезд в городском транспорте бесплатный, налогов не плачу. Вот и прикинь. А теперь кто я? Холостой. Одному много не надо. Машину вот, пикапчик, купил. Шалаву какую-нибудь подцепишь, и давай! — он рассмеялся, довольный собой. И, отсмеявшись, строго спросил: — Ну, а тебе чего не хватало? Сидел бы себе тихо, цветочки рисовал и все равно меньше моего не получал бы.... Эх... — махнул он рукой.
      — Копай вот теперь! — Он сухо кашлянул. — Простыл, наверное.
      Он поднялся с земли, обошел вокруг ямы и вернулся на свое место. В моей яме было прохладно, хотя вырыл я ее только по пояс. А куда больше, если и сам — метр семьдесят? И зачем ему два метра нужно было отмерять? Да и в ширину на метр, а сколько в глубину? Может, спросить? Иначе получится, что я уже кубометр лишнего вырыл. Вот сволочь.
      — Эй, ты чего прячешься?
      Я выглянул.
      — Гляжу, тебя нет. Ты смотри у меня...
      — Чего тут смотреть, отсюда не убежишь.
      — А что, убежал бы? Если бы меня того.... — захихикал он. — Вот-вот, все вы такие. Я к вам по-хорошему, а вы...
      Он лениво замахнулся. Я присел.
      — Ладно, копай, — буркнул он и уставился на меня. Глаза его похолодели, над переносицей залегла складка. Он изучающе осмотрел меня.
      Выбирает — куда?..
     
      — Ты петь, случаем, не умеешь? — вдруг спросил он меня. — Я тут недавно с певцом познакомился. Молодой. Голосище! Наверняка талант. Так он мне до самого вечера пел. Чуть было за получкой не опоздал.
      — Не пел и не пою.
      — Жалко, а то веселей было бы.
      — И так — веселей некуда.
      — Ну вот, слова не скажи, обиделся. Ты что, всегда таким был?
      — Таким, — отрезал я. Карабин лежал ближе ко мне, чем к нему.
      — Я как, бывало, запою — жена из дома убегала. Она у меня иностранщину учила, разные там дарлинги, мон ами, коррида, и все меня заставляла повторять. Ну не дура ли! Я ей говорю, да ложись ты, потом все скажу... Да. — задумчиво протянул он, — хожу вот теперь к одной вдовушке, и никаких тебе неясностей. А то повторяй за ней, как попугай. Вот такие вот дела были, а теперь сам заинтересовался языками, люди-то всякие попадаются. А знать хочется больше: что, где, когда. Вот как будет могила по французски? Не знаешь. А по-испански? Эх ты... Слушай, а ты не знаешь, как будет "могила" по русски?
      — Не знаю, не учил.
      — Жаль. У меня уж всякие были, но ни одного русского, — он вздохнул. — Ничего, узнаю еще.
      — Узнаешь, конечно, — согласился я, — у тебя все впереди.
      — Так-то оно, конечно, так. Ну да ладно. Ты заканчивай и подравнивай все же углы, не люблю, когда свою работу неряшливо делают.
      Застряла тут моя лопата, ни туда ни сюда, и пот — откуда он только взялся, вроде я не торопился. Тут он мне опять закурить предложил.
      — Может, еще по одной? Как говорят, курить — здоровью вредить, так, что ли?
      — Так, — согласился я, — курить действительно вредно.
      — Ну, ты что? Не раскисай, не люблю я этого. — и протянул портсигар.
      — А вдовушка молодая? — спросил я. — Наверное, молода, красива? — сам говорю, а ноги стынут.
      — А ты как думал, — ухмыльнулся он, закинув руки за голову. — Вот приду сейчас к ней...
      Сейчас он придет к ней... Сейчас... Будет обнимать женщину, целовать ее, вечером посмотрит телевизор, примет ванну, ноги помоет, а завтра, завтра утром проснется, выпьет чашку кофе, побреется...
      — ...приду, значит, сейчас, она мне бутылочку, ляжет потом, — он снял пилотку, — я ведь не старый еще. А ты знаешь, у меня две завитушки на затылке, а что это означает, не знаешь? — спросил он у меня.
      — Не знаю.
      — То-то же! Женюсь я во второй раз, должен жениться. А что?
      — Ничего, — прошептал я. Карабин лежал дулом ко мне, и лежал он ко мне ближе, чем к нему.
      — Вот посмотри, если не веришь. — Он наклонил голову. — Посмотри-ка.
      Он лежал лицом вниз, свесив голову над самой ямой. Пальцем показывал на затылок. На две беззащитные завитушки, одна подле другой.
      — Ну, значит, точно два раза женишься: у тебя действительно две завитушки, — говорю я ему. — У тебя действительно две завитушки.
      Я дотронулся правой рукой до его головы и легонько ткнул указательным пальцем в одну из завитушек, затем в другую, а моя левая рука тем временем, дотянувшись до ствола карабина, медленно подтаскивала его. Правой рукой я осторожно погладил его голову:
      — У тебя действительно две завитушки, — пальцы мои внезапно дрогнули.
      Он замер. — Две, — я ему говорю, — две, у тебя две, у тебя две завитушки, две...
      Он попытался поднять голову, но было уже поздно. Обхватив его правой рукой за шею, я сделал вид, что стаскиваю его в могилу. Он напрягся, и я почувствовал, что сейчас он вырвется. Перехватив карабин, я ударил его прикладом легонько по затылку, стараясь попасть по завитушкам. Он замычал и неожиданно расслабился. Я отпустил его голову и схватил карабин двумя руками. Он попытался еще раз поднять голову, отползти. Я, коротко размахнувшись, хрястнул карабином, как дубинкой. Голова его резко дернулась. Я ударил еще раз. Потом выглянул из могилы.
      Заблудившийся жаворонок одиноко звенел надо мной, видимо, солнце уже переместилось к полудню.
      Хотя мне за это не заплатят, но все же надо закопать его. Подумав, я вытащил из его кармана пистолет, столкнул его в могилу. А может, действительно, не надо закапывать, мне же за это не заплатят. Он тихо свалился в могилу лицом вниз, неудобно закусив выцветший язык, замер в неестественной позе. Жаль, что он ничего уже не слышит, а то бы я сказал ему, что по-русски "могила" — это п....ц!












Хостинг от uCoz