Однажды - это было в Набережных Челнах во время строительства КАМАЗа, где я и познакомился с Русланом Галимовым - мы шли с ним в незваные гости. «Мне-то что, - пошутил я, поглаживая в кармане бутылку коньяка, которую, возможно, не придется еще доставать из кармана, - мне-то что... В случае чего - я доктор. Пришел по вызову!»
    «А я - фельдшер!» - тут же подхватил бывший в нашей компании человек аж с двумя высшими образованиями.
    «А я?» - тревожно вопросил Руслан, в чьем широком кармане брезентовой куртки бетонщика бултыхалась прихваченная по дороге бутылка вьетнамского ликера.
    «А ты - санитар!» - не долго думая бухнул человек, отягощенный двумя высшими образованиями.
    «Ддд - да!..» - заикаясь, остановился Руслан посреди бетонки, даже на которой грязи было чуть не по колено. «Ддд-да! Ты - врач... Ты - фельдшер! А я – санитар?!..»
    Не знаю, что осенило тогда меня сказать: «Ты - санитар человеческих душ!». Руслан просветлел лицом, и зашагал вместе с нами дальше. В тех незваных гостях, в которых было никак уж не до стихов, он, конечно, принялся читать стихи. Он и был санитаром человеческих ДУШ.
    В тех же Челнах, в столовой, превращаемой вечерами в ресторан, куда дамы, даже отчаянные «камазонки», заходить не отваживались, на старенькой радиоле «Рекорд», существовавшей здесь вместо оркестра, Руслан как-то крутил и крутил раз за разом все одну и ту же, принесенную с собой, гибкую пластинку Армстронга. И в пьяном галдеже, в звяканье общепитовских вилок и тарелок, в шарканье ног, в густом табачном дыму, в жухлом свете засиженных мухами тусклых трехрожковых люстр резко выделялись три прекрасных голоса - трубы, Армстронга и Руслана Галимова, который и здесь, не смущаясь не совсем подходящей обстановкой, во весь голос «катал стихи».
    И вдруг к нам подошел верзила полууголовного вида и предложил Руслану заткнуться вместе с Армстронгом. Не успели мы очнуться от стихов и перейти на иной стиль общения, как из-за соседнего столика встал сидевший в одиночестве за бутылкой сухого вина широкоплечий молодой человек ростом метра под два, с лицом, как бы сейчас сказали, «кавказской национальности», подошел к верзиле, учтиво положил ему руку на плечо и учтиво сказал: «Дарагой! С чилавеком нельзя грубить! До чилавека надо остарожно датронуться - вот так!» И молодой человек, двумя пальцами дотронувшись до верзилы, показал, как именно нужно дотронуться до человека, обращаясь к нему. «Вот так, - сказал молодой человек кавказской национальности. - И вежливо спросить: можно к вам обратиться? Ты меня понял дарагой?»
    Верзила удивительно быстро все понял. А кавказский человек, прихватив со своего столика бутылку вина, спросил у Руслана: «Можно я ваши стихи послушаю? Разрешите?» И мы, конечно, потеснились.
    Между тем время шло. Лихая строительная вольница либо остепенялась, получив долгожданные квартиры, либо разъезжалась по другим стройкам. Камазовская романтика подергивалась пленкой обычных буден. Со своим «Зурбаганом», гордо начертанным на спине заскорузлой робы, Руслан Галимов становился все более одиноким, нелепым и даже смешным. В великом муравейнике всесоюзной стройки, где люди писали на спинах названия родных городов, чтобы отыскать земляков, Руслан выбрал своей родиной город, придуманный Грином, хотя родом был из недалекого Чистополя. Но в звучании этого города мечты неуловимо присутствовал и неуловимый крымско-тюрский акцент. Оставшись на стройке без «земляков» по своему Зурбагану, Руслан сорвался с места и принялся колесить по огромной, тогда еще эсэсэсэровской стране. Он часто писал мне, иногда из самых неожиданных мест. Наконец он осел по лимиту бетонщиком в метрострое. Цитируемое ниже письмо проштампелевано московским почтамтом в июне 1977 года.
    «... Мои стихи рекомендовал Жуховицкий в «Московский комсомолец», но дал такую вводку, что я не пошел с такой писаниной в редакцию, хотя там уже брали, но, понимаешь, какая штука, мол, вот парень, татарин, пишет верлибры, не Элюар, еще кто-то, с семью классами, ну и т.д. Очень уж мне не хотелось под таким соусом выступать.»
    Шел Руслану Галимову тогда уже тридцать второй год. Опубликовано было у него к тому времени, практически чудом, всего три стихотворения в сборнике «Нового мира» на строительстве КАМАЗа, в разделе «Стихотворения рабочих поэтов стройки». И отказаться от публикации в популярнейшем издании, от шанса быть замеченным наконец и оцененным по достоинству? Мне приходилось выслушивать от собратьев по перу немало страстных монологов о национальном достоинстве. Но поступка, подобного поступку Руслана, я что-то больше не припомню.
    Откуда это было у него, мать которого существовала в Чистополе на нищенскую дворницкую зарплату, откуда такое не митинговое, а подлинное глубокое чувство собственного достоинства? Откуда у него этот дар небес - глаголом жечь сердца людей? Откуда чистая высокая тоска по своему истинному предназначению среди сора обыденности и дрязг жизни? Тьма графоманов и версификаторов полагает, что достаточно что-либо зарифмовать, как ты тут же становишься поэтом. Но поэты также редки, как самые редкие птицы, занесенные в «Красную книгу». Нет, во много раз реже! И не такой уж это выигрышный билет в жизненной лотерее.
    Руслан Галимов был поэтом подлинным: сгустком боли, подобным шаровой молнии, весь - одна обнаженная кровоточащая душа. И саднило эту душу от страданий не только своих, но любых, особенно причиненных самим поэтом, пусть и во имя целей абсолютно правильных. Как-то мы засиделись с ним заполночь в тех же Набережных Челнах за беседой на кухне. Внезапно в приоткрытую кухонную дверь вбежала мышь, давно и тщетно излавливаемая всей моей семьей. Я мгновенно плотно захлопнул дверь. И началась азартная охота. Ухватить мышь за хвост удалось Руслану.
    «Ч-ч-чччто с ней делать?» - спросил он, удерживая трепыхающуюся мышь на весу. Я высказался в том смысле, что за причиняемый вред санитарии и гигиене мышь заслуживает высшего наказания.
    «Н-н-нннет, - не согласился со мной Руслан, страдальчески морщась от мышиных трепыханий и стараясь не встречаться взглядом с бусинками испуганных глазок, - она же живая!»
    Я прочитал ему лекцию о гигиене и санитарии, не забыв упомянуть страшную мышиную лихорадку и тот факт, что у меня дома маленький ребенок. Руслан молча нашарил под раковиной поллитровую стеклянную банку, набрал туда воды и молча сунул злополучную мышь в воду вниз головой. Подождал пока все закончится, Потом бережно прижал банку к себе, укутал курткой и, не прощаясь, исчез за дверью в ночи. Он не разговаривал со мной две недели. А когда вновь заговорил, то первое, что произнес, было: «Она же живая была!» О том, что он живой, не задумывался особенно никто. Тяжко работая, возводя новый город, он скитался без угла. Одно время жил даже на местном кладбище, в кладбищенской сторожке, как есть об этом у него в стихах. Но, как и все у него в стихах, этот факт выходит смыслом далеко за пределы личного существования. Я не знаю, кто бы еще в поэзии XX века выразил трагизм бытия и поведал об одиночестве человека на нашей густонаселенной планете на такой высокой щемящей ноте, как Руслан Галимов. Разве что поляк Константы Ильдефонс Галчинский, прозванный «зеленым Константы» за пристрастие к зеленым чернилам. Наверное такое острое восприятие трагизма повседневности могло бы хлынуть через край, затопив отчаянием самих поэтов, если бы не спасительная ирония, присущая обоим. Вот как это у Руслана Галимова:

Он сидел, слегка подогнув ногу,
на самом краешке стула и,
неестественно жестикулируя
(при этом надо было соблюсти равновесие),
доказывал, что Тулуз-Лотрек не стал бы
великим художником, если бы
в детстве не упал с лошади.

Он настолько убедил меня,
что теперь я не знаю, кто из них
гениальней - лошадь, что сбросила Лотрека,
или Тулуз-Лотрек, что
упал с лошади.